3. СКАЗАНИЕ ОБ ОБРЕТЕНИИ НАСТАВНИКА

Вставайте, граф, уже друзья с мультуками
Коней седлают около крыльца.
Уж горожане радостными звуками,
Готовы в вас приветствовать отца.
Не хмурьте лоб, коль было согрешенье,
То будет время обо всем забыть,
Вставайте, мир ждет вашего решения:
Быть иль не быть, любить иль не любить.
Юрий Визбор

* * *

      Подхватившийся со своих подушек лекарь мигом оказался у постели. Бхишма встал и посторонился, чтобы не мешать.
      — Мне показалось, что жар начал спадать… — дрожащим от тревоги голосом выговорил Васушена. — Но… Стало еще хуже. Ему холодно. Его руки — словно лед на склонах Химавана… Его улыбка — как у узревшего рай, но люди не видят рая при жизни. Почтенный Санджив, что с ним?
      Царский лекарь возился долго, сенапати с трудом поборол желание поторопить его, когда Санджив наконец выпрямился и виновато развел руками.
      — Увы, но я не один из божественных Ашвинов!
      — Говорите толком! — не выдержал Бхишма.
      Шакуни тоже поднялся и стоял рядом.
      — Мне искренне жаль, Владыка, но, сколь я могу судить в меру своих слабых познаний, невинная душа принца почитает благом для себя расстаться с греховным миром, ибо я не вижу материальных причин его состояния. Это не перегрев, и не болотная лихорадка, хотя признаки схожи... Надобно известить махараджа и благочестивую царицу, что принц Дурьодхана вот-вот соизволит взойти на Небо из нашей юдоли скорби.
      — Что?! — выдохнул Карна, склоняясь над другом словно в попытке укрыть собою от всех несчастий. — Не говорите глупостей, господин Санджив, митр не таков, чтобы соизволять подобную чушь! Вернись, Боец, не смей покидать нас, ты слышишь меня, митр?! Или, клянусь, я войду в твой погребальный костер, чтобы во всех будущих воплощениях рождаться твоим братом!
      За дверью раздался приглушенный шум и немудрено — вопль сына суты услышал, наверное, весь дворец. У Девавраты мелькнула мысль, не пора ли дать мальчишке пощечину, избавляя от истерики.
      Неподвижно сидевший у окна Ашваттхама, вздрогнув, отставил в сторону шивалингам и поднялся.
      — Карна! — резко произнес он каким-то странным, словно чужим голосом, ударившим не хуже пощечины. — Иди за мной, я знаю, что надо делать.
      — Я не могу его оставить!
      — Ты хочешь, чтобы он жил?! — рыкнул Ашваттхама не хуже взрослого военачальника. — За мной! И не спорь!
      Глаза юного брахмана казались непроглядно-темными, словно из них смотрела какая-то другая душа, свет луны и блики огня яростно дробились о камень диадемы, бросая вокруг серебряные и алые лучи.
      — Если знаешь, то… Хорошо. Я иду, — кивнул Карна, выпуская руку Дурьодханы.
      — Скорей, колесничий, время дорого! — Ашваттхама ухватил Васушену за руку и бросился вон.
      Шакуни шагнул к ложу и в свою очередь склонился над племянником.
      — Господин Санджив, кликните слуг, раз больше ничего не можете! — распорядился Гандхарадж. — Пусть сменят покрывала. Владыка, не стойте вы столбом, как аскет во исполнение обета! Он весь в поту, его надо обтереть и закутать в сухое, иначе материальной причиной его смерти станет простуда!
      Бхишма, не возразив ни словом и сам дивясь несвойственной ему растерянности, подхватил внука на руки и опустился со своей ношей на подушки, спешно набросанные на полу Юютсу. Сын вайшьи, похоже, выплакался вдоволь и теперь жаждал хоть что-то сделать. Вот только что тут можно сделать?
      — Перестилайте! — коротко распорядился сенапати, тут же забыв о происходящем в покоях. Кажется, ждавшие снаружи мальчишки все-таки вломились, куда их не пускали, и принялись сами, не дожидаясь слуг, помогать с покрывалами.
      Для Владыки войск не было ничего в окружающем мире, кроме мальчика в его объятиях. Рослый и сильный для своего возраста, Дурьодхана сейчас казался Бхишме ребенком, и был не тяжелее ребенка для его рук. Обнять. Укутать сброшенным чадаром. Прижать к себе, согревая вздрагивающее от озноба тело.
      — Держись! Держись, Йодхин, я же знаю, какой ты упрямый! — прошептал Деваврата, касаясь губами лба внука, почти смытого следа тилаки меж бровей.
      Раскаяньем обожгла мысль, что Дурьодхана не чувствует первой и единственной за всю его жизнь дедовской ласки. Когда двое старших внуков садились у ног Девавраты, рука его неизменно ложилась на голову сына Панду. Юдхиштхира, любимец деда — тихий, прилежный, умненький. Даже, пожалуй, себе на уме. Благочестивый, очень благочестивый… пример остальным принцам. Продолжавшим наперекор всему обожать своего Бойца. Уже сейчас готовым служить ему, как их отцы — знамени Хастинапура. Чему удивляться? Ведь зло притягательно, а демоны умеют обольщать сердца! Когда Владыка приходил взглянуть на учебу принцев, похвалу получал кто угодно, но старший сын Дхритараштры — скупо, неохотно и лишь в тех случаях, когда было совсем уж не к чему придраться. Малейшая ошибка — и принц слышал лишь нотацию о своем вечном неистребимом несовершенстве. Старый идиот, ощутил себя почти победителем, увидев однажды, как вспыхивает зеленый отблеск в золотисто-карих глазах, а недоуменная обида перегорает в ярость! Обрадовался, что заставил демона явить себя… Какая майя затмила твой разум, Великий Бхишма? Как можно было не понимать, что от такого отношения взъярился бы и самый святой из праведников, обильных духовными подвигами?!
      — Прости, мальчик, — прошептал сенапати, отчаянно вглядываясь в лицо внука.
      Свет ламп, золотивший кожу, не мог скрыть пугающей бледности. Деваврата много раз видел такие лица — у раненых, истекших кровью на поле битвы. «Не отдам!» — взвыло что-то внутри. Явись сюда сейчас сам Петлерукий Яма собственной персоной — и как бы дэвам не пришлось искать кого-то другого на освободившийся пост Бога Смерти! — Держись. Только держись, Боец, живи!

* * *

      Галерея осталась позади, подергиваясь туманом, словно нелепый и страшный сон. Ветер бросал в лицо соленые брызги, отмывая тело и душу от следов отвратительного кошмара. Реальностью были море, радостное ржание вороного, далекая башня с зеленой звездой и лунная дорога, ведущая к ней. Нужно добраться туда! Выход в башне, больше ему негде быть.
      — Вперед! Ну? Вперед! — заорал, не выдержав, Дурьодхана, вылетая из полуночи в сияющий яркий полдень. Башня пропала из виду, а земля провалилась куда-то вниз. Вместо играющих бликами волн легкие облака стелились под копыта коня, но принц даже не удивился — ведь это правильно, так и должно быть. И эта сумасшедшая скачка, и ветер в лицо, и звук конха где-то там, вдалеке…
      — Ин намээ Ундэ! — раздался впереди ликующий крик.
      Кисея облаков раздернулась — и он увидел их, четверых всадников на буланых конях.
      — Ин намээ Ундэ! — подхватили голоса остальных клич предводителя.
      — Ин… намээ… — почти беззвучно выдохнул принц. Хотя получилось, кажется, привычное «Ом намах»…
      Понукать коня не пришлось — вороной рвался за Небесными Охотниками, легко посрамляя всех скакунов, виденных принцем до нынешнего дня.
      …И в зеленых глазах печали, и в цветах, что всегда молчали…
      Ветер, полет и песня пьянили, словно хороший бханг. Вороной догнал четверых всадников и понесся рядом.
      …отражаясь и умирая, не иссякнет волна живая…
      Предводитель вновь подносит к губам конх, сделанный не из раковины, а из рога какого-то зверя…
      — Ин намээ Ундэ! — летит в поднебесье ликующий клич, победно кричит конх, бьется в сознании песня на чужом, но понятном языке. — Лэйе Ундэ! Лэйе Абвение!(1)
      …не иссякнет песня и память, станет месть веками и снами…
      В мире не было ничего, кроме неба, бешеной скачки, пахнущего дождем ветра и — счастья! Невозможного, отчаянного и вряд ли заслуженного, если только в прошлом рождении Дурьодхана не был великим святым, богатым аскетическими подвигами. Принц был бесконечно, бессовестно, дикарски счастлив и впервые за свои четырнадцать лет — свободен, ибо Божья Охота знает лишь один долг — не дать злу и смерти поднять голову на землях Хираньякшетры!
      …извиваясь в узорах листьев, убивая клинком и мыслью…
      Охота мчалась, выбивая из небесной дороги росу, а за их спинами рассыпались сияющие капли дождя и вставали многоцветные радуги. Нет ни печали, ни горечи — только неудержимый бег коней, основа и дыхание жизни мира…
      …отражаясь и умирая, не иссякнет волна живая…
      Дурьодхана знал откуда-то, что люди не могут заметить небесных всадников. Те, смертные, живущие внизу, видят сейчас лишь проливающийся с ясного неба летний дождь, питающий их поля и смывающий все возможное зло, и эти радуги, вспыхивающие в пронизанных солнечными лучами каплях.
      …засыпая и просыпаясь, не остынет и не истает…(2)
      Поля и рощи остались позади, под копытами коней вновь были волны в слепящих бликах, а впереди вырастал силуэт башни с лежащим на ее вершине огненным шаром солнца. Сейчас он достигнет башни и войдет в нее. Кто будет ждать его там? Бхагаван Варуна? Митра, хранитель границ и воинской чести? Сам Махадэв? Или…
      Сын Дхритараштры вдруг удивительно отчетливо представил воина в бело-зеленых яванских одеяниях, почему-то очень похожего на изваяние прадеда Шантану… или самого Дурьодхану, каким он станет лет через пятнадцать-двадцать.
      — Ом намах… Ундаэ! — еле слышно сорвалось с губ принца. Солнце над башней окрасилось немыслимым зеленым цветом. Сейчас…
      — Вернись, Боец! Не смей покидать нас, ты слышишь меня, митр?! — пробился сквозь счастливое безумие отчаянный крик.
      Карна?!
      Боль в голосе друга, такая же огромная и немыслимая, как только что испытанное Дурьодханой счастье, прошла сердце насквозь, словно клинком, заставив покачнуться в седле. Память вернулась, вся целиком, внезапно и резко, словно кто-то сдернул с нее покров.
      Великие Боги! Океан, владение Бхагавана Варуны! Рай для праведных демонов — это что, он и есть?! Это и есть их участь — вечно мчаться в неистовой погоне, обрушивая на землю потоки вод, смывающие зло? Их служение и ни с чем не сравнимое блаженство? Но тогда… Демон или нет, за свои невеликие годы Дурьодхана ничем не заслужил ада, но даже райского посмертия он не может принять сейчас, потому что… Ему нельзя! Отец, мама, братья, друзья, город, овеянный знаменем Слона! Его кровь и жизнь принадлежат им!
      — Что же ты натворил, Шьям? — нелепо упрекнул принц коня, натягивая поводья. Тот вскинулся на дыбы с негодующим ржанием, в чем был совершенно прав. Вороной хотел мчаться к башне и горящему над ее зубчатой вершиной изумрудному солнцу, а силой он никого на себя не усаживал.
      От уносящейся прочь Охоты отделился всадник, помчался навстречу, в считанные мгновенья покрыв расстояние между четверкой и отставшим от отряда чужаком, и схватил вороного под уздцы, как останавливают понесшую лошадь.
      — Остановись! Тебе нельзя в Башню! — услышал Дурьодхана, потрясенно взглянув в… свое собственное лицо. — Войдешь — останешься навечно! — Двойник явно кричал на каком-то своем языке, но принц неведомым образом понимал его так же, как прежде понимал песню. — Волна не остынет, но ты — остынешь! Путь обратно через огонь или воду. Берегись пегой кобылы, не иди с Той!
      Дурьодхана не успел ни о чем спросить, вороной вновь возмущенно вскинулся на свечу и сын Дхритараштры ощутил, что позорно падает…
      «Держись, Боец!» — отдался в ушах голос Деда. — «Живи!»

* * *

      Царский дворец Хастинапура был погружен в тревожное ожидающее молчание, но никто не спал. Матушка то ли медитировала, то ли размышляла о чем-то своем, перебирая четки из рудракши, братья занимались кто чем, но Юдхиштхира видел, что им не по себе. Безмятежен был один Бхима, и счастье его должно было продлиться еще долго — пока не закончится горка ладду на блюде. Да будут ладду, и перемри хоть весь Хастинапур…
      От служанок махарани удалось узнать, что царица все-таки заснула под действием успокаивающего напитка. Признаться, Юдхиштхире было жаль тетку. Махарани встретила их как родичей и относилась по-доброму… сначала. Пока мама ясно не показала, чего добивается.
      И Дурьодхана… его тоже было жаль. Старших принцев трудно было назвать друзьями, но Юдхиштхира полагал, что вполне мог бы ладить со своим решительным, энергичным родственником, не мешай этому Бхимасена, которого, положа руку на сердце, драть бы кнутом за некоторые его шуточки, и Арджуна со своей вечной жаждой быть в центре всеобщего внимания. И мама, на каждый упрек тети умиленно вздыхавшая: «Ну что ты, Гандхари, разве они со зла, они же дети!»
      А вчерашняя выдумка с кхиром была и вовсе ужасна. Признаться, Юдхиштхира не понимал, зачем мама и министр Видура устроили этот дикий скандал. Понятно же, что никто не изгонит наследного принца по такой нелепой причине, а что Дурьодхана даже и без официального обряда уже готовый наследный принц, ясно даже павлинам в саду.
      А уж когда его угораздило заболеть… Можно б хуже, да не придумаешь!
      Внезапная непонятная болезнь Дурьодханы была как гром среди ясного неба. Слуги ничего не знали и несли невероятную чушь — мол, несправедливость обвинения настолько поразила принца, что он слег от душевного потрясения… Насколько Юдхиштхира успел узнать двоюродного брата, Боец скорее устроил бы потрясение им. И душевное, и телесное. Собственно, потому они с братьями и сидели не в своих покоях в Северном крыле, а на женской половине у матери, когда служанка принесла новость. Впадать от обиды в горячку, словно чувствительная дэви, было категорически не в духе Дурьодханы.
      Старший сын махараджа Панду уже извелся душой и разумом, но так и не смог придумать, как задать матери больше всего занимавший его сейчас вопрос. Согласитесь, не подобает любящему и почтительному сыну говорить маме нечто вроде: «Матушка, это не ты ли, часом, навела порчу на наследника престола? И что мы станем делать, когда тем же вопросом зададутся сперва все обитатели дворца, включая Царского суту, а после — граждане Хастинапура?».
      Дверь приоткрылась и в покои, словно спасаясь от преследования, проскользнул Юютсу. Сын служанки бросил панический взгляд по сторонам и упал на колени, сложив ладони перед грудью.
      — Накула! Сахадева! — взмолился он. — Я пришел просить вас… Пожалуйста, идите сейчас со мной, я…
      — Юютсу, что случилось? — участливо осведомился Юдхиштхира, догадываясь, о чем пойдет речь. Неужто Бойцу настолько плохо? Мысль, что он может умереть, вообще не укладывалась в голове. В нем же столько силы и жизни!
      — Разве вы не знаете? Мой брат Дурьодхана… — Юютсу умоляюще взглянул на старшего Пандаву, — лучший из рода Куру, справедливый душою, красотой подобный священному лотосу… Он увядает, словно сорванный лотос, брошенный в пыли! Царский лекарь не знает, что делать, молитвы наставника Крипы не помогают, но отцы Накулы и Сахадэвы — божественные Ашвины! Быть может, они сумеют возвратить Дурьодхану к жизни! Махарани Кунти, я припадаю к вашим стопам, благословите своих сыновей сделать это!
      — Погоди, — растерялся от такого напора Накула. — Юютсу, но что мы сделаем? Сами-то мы не Ашвины.
      — Юютсу, о чем ты, им всего по тринадцать лет! — согласился с братом Юдхиштхира. — Они ничего не умеют. Кого они могут вылечить? Впрочем… Воззвать к божественным Ашвинам нам ничто не мешает. Можно провести пуджу…
      — Остановись, сын! — непреклонно отрезала матушка. — Твое доброе сердце делает тебе честь, но Накула с Сахадэвой никуда не пойдут, и пуджи тоже не будет. Смерть принца Дурьодханы — воля Богов! Мы не должны противиться ей.
      — Но почему, мама? Так ведь будет лучше и для нас? — вновь попытался воззвать к здравому смыслу Юдхиштхира. Услышат Ашвины или нет, но во дворце точно услышат, что благочестивые Партхи молились за своего двоюродного брата! И тогда, возможно, родные и названые сыновья дяди Дхритараштры не закопают их при первой же возможности под любимым деревом манго, чтоб лучше плодоносило…
      — Он был преградой для моего праведного сына, — возразила мать. — Ему не хватило благочестия признать превосходство Юдхиштхиры и почтительно отступить с его пути, как некогда Великий Бхишма уступил трон своему младшему брату Вичитравирье, отцу махараджа Дхритараштры и моего супруга. И вы видите — воля Богов сокрушила упрямого Дурьодхану, как некогда сокрушила демона Вритру. Я предвидела, что так будет.
      — Мама, так это ты его сглазила? — удивленно спросил Бхима и задумчиво забросил в рот очередной шарик ладду.
      — Не говори глупостей, сын! — возмутилась махарани Кунти. — Юдхиштхире суждено править. Все было решено свыше, в тот день, когда моего мужа посетил величайший из подвижников. Он объявил моему супругу, праведному махараджу Панду, что мы избраны! По его велению мне надлежало воспользоваться мантрой, полученной некогда от святого Дурвасы, дабы породить сыновей от четверых богов. И одним из них был должен стать Царь, рожденный от Дхармы, Закона, нерушимого, как каменная скрижаль, как письмена на скале!
      Юдхиштхира грустно вздохнул. Торжественную, как итихаса или гимн, речь матери он знал наизусть. Про письмена Закона на нерушимой скале он слышал с тех пор, как вырос достаточно, чтоб понимать человеческие слова.
      — И он, нареченный Дхармараджем, должен надеть корону и принять власть над всей Бхаратой, дабы дхарма, закон и праведность восторжествовали…
      Старший сын Кунти прикрыл глаза и придал лицу благочестивое выражение медитирующего подвижника. Опыт подсказывал, что пересиживать вдохновенные речи матушки лучше именно так. Можно даже подумать о чем-то своем…
      Говорить что-то было бесполезно.

* * *

      После полета над Хираньякшетрой проклятая галерея была — как глубины царства Ямы после Обители богов. Дурьодхана открыл глаза и встретился взглядом с юным кшатрием, держащим вороного под уздцы. Фреска. Берег, башня и конь… И воин.
      Как и остальные кшатрии на фресках, юноша был сейчас облачен в скрывавшие все тело черно-белые одеяния. На поясе висел уже знакомый узкий меч и чехлы для огненного оружия. Все было чужим и незнакомым… кроме его лица. Черно-белая лента, стягивавшая волосы парня, слетела и лежала, зацепившись за наплечное украшение, ветер трепал длинные каштановые локоны, такие же, как у самого Дурьодханы. Принц не единожды видел себя в воде и в бронзовом зеркале, и сейчас ему казалось, что он вновь смотрит на свое отражение. Хотя… нет. Кшатрий на фреске не был его точной копией. Сейчас Дурьодхана это видел. Лицо более узкое. И светлее, без золотого загара, покрывающего кожу принца. И глаза. Глаза были другими. Серыми.
      А фрески, оказывается, могут меняться сами собой, надо запомнить. А что если… Дурьодхана поднял руку и положил ладонь на кисть двойника. На секунду принцу показалось, что он ощутил мимолетное прикосновение к прохладной человеческой руке, как прежде ощущал коня. А потом…

      …Темно-серое предгрозовое небо, ослепительный свет невидимого солнца. Снова бешеный полет навстречу радуге, но сейчас в нем нет счастья, лишь ожидание избавления от отчаяния. Радуга — врата в жилище праведных душ. Пустят ли туда самоубийцу? Какая разница…
      Конь перескакивает иссохший ручей, замирает на краю извилистой трещины и вновь несется в лиловые от полевника холмы. Мимо одинокого дерева, мимо большого белого камня с черной отметиной.
      Можно ли жить, когда сердце разорвано надвое? Когда выбора нет, ибо что ни выбери — ты предатель? Когда с одной стороны — родители, сестры, младшие братья… А с другой — вот эти холмы, и река, и крепость, стерегущая границу, и улыбчивые лица горожан, верящих… нет, знающих, что война никогда не придет к их порогу. И печальная светловолосая махарани в далеком столичном дворце, отчаявшаяся спасти своего окруженного заговорщиками слабого супруга… С одной стороны — род, с другой… родина!
      Прыжок через очередное пересохшее русло — и вражеский свинец положит предел всему. Он умрет на поле боя, не сделав выбора, который невозможно сделать!
      Выстрел. Откуда?
      Он падает… Но боли нет? Нет, не он, падает конь, а боль приходит потом — с ударом с размаха о твердую, пересохшую землю. Дыхание обрывается, в глазах темнеет. Кажется, нога придавлена…
      Из-за белого камня спешат солдаты. Свои… Так это они? Создатель, зачем, кто вас просил?!
      Стройный черноволосый военачальник с глазами синими, как предвечернее небо, стоит над убитым конем, протягивая руку оглушенному падением всаднику.
      — В следующий раз как соберетесь кончать с жизнью — скажите мне! Я отправлю вас туда, где от вашей трусости будет польза! — На точеном лице — бешеная ярость, смешанная с таким же лютым презрением. Будь оно способно убить, сын царя мятежной провинции обрел бы желаемое уже сейчас…
      Отблеск багряно-золотого пламени смывает чужое воспоминание…
      …Комната, обставленная необычно, но красиво и изысканно. Причудливый очаг у стены. Багряные сполохи отражаются в прозрачном окне, сияет алым кубок в руке Владыки войск страны с самым благородным из возможных имен — Родная Земля, Сва-Бхуми (12).
Тот, кого называют Познавшим Ветер, усмирителем врагов, сидит в кресле в позе лалитасана, словно сам Махадэв, опустив руку на ви’ну… Хотя — нет. Рудра-вина Шивы не такая. А таких кубков нет, наверное, и во дворцах Богов. И таких окон тоже.
      — Жизнь одна, Джастин, и ее нужно прожить до конца. — Синеглазый Властитель войск смотрит на того, кого удержал на грани, заставив выбрать жизнь. — Зачем обрывать ее самому, если это с величайшей радостью сделают другие? Избавлять их от трудов — согласись, это глупо!
      Конечно! Юный кшатрий, сидящий прямо на ковре у очага с таким же кубком в руке, и сам теперь понимает, что глупо. А главное — бесполезно. Отдавать жизнь надо так, чтобы враг потом долго об этом вспоминал.
      — А причины, или то, что может ими показаться… — Царь страны гранатовых рощ, на чьем знамени — ворон, летящий против ветра, ставит кубок на подлокотник, берет свою странную ви’ну, перебирает пальцами струны. Они мелодично отзываются. — Бывает так, что на тебя ополчится само мироздание. Не потому, что ты виновен или плох, и не потому, что ненавидят лично тебя. Просто мир устроен так, что тебе не жить, как ты того хочешь. Это плохо, страшно, несправедливо, но это не повод не жить вообще. Не повод ненавидеть всех, кому не больно. Не повод заползти под корягу и ждать, когда за тобой придут. И уж тем более не повод не быть собой! Мироздание — это еще не мир, а предсказание — не судьба! То, что пытается нами играть, может отправляться хоть в Закат! Мы принадлежим не ему. Мы сами из себя создаем смысл нашей жизни, как жемчужницы создают перламутр. Из боли, из раны, из занозы рождается неплохой жемчуг, и он принадлежит нам, а не тому, что ранило нас (3). Пей!
      Рубиновый напиток играет бликами в изумительном кубке, словно выточенном из прозрачного льда… Терпкий летний вкус на губах…
      Диковатый напев рвется, как ветер над морем…

      Волны…
      Правда стали, ложь зеркал
      Волны…
      Одиночества оскал
      Волны…
      Четверых Один призвал
      Волны…

      — Спасибо, брат! — вслух произнес Дурьодхана, отнимая руку от стены. Слово прозвучало естественно и правильно. Принц не чувствовал сероглазого кшатрия собой, своим иным воплощением, а вот родичем — да. Может, это и был тот, кого мама не доносила во чреве в первый раз, и не получившая тела душа ушла к другому народу? — Твой гуру был мудр. Я запомню его слова, ведь я понимаю теперь — ради них я и оказался здесь. Я хотел бы, чтобы твой Наставник учил и меня тоже.
      Он еще раз взглянул в лицо, так похожее на его собственное, отступил и огляделся. Путь обратно через огонь или воду… Вот как это понимать?
      Впрочем, если в некоторые фрески можно войти, а то и верхом въехать, то надо думать, эта здесь не одна такая. Проще был совет не идти с «Той». Не идти — значит, не пойдем. Кем станешь, позволив «Той» себя увести, неведомый родич словами не объяснил, но вспыхнувший в голове образ более всего подходил понятию «брахмаракшас». Перевоплотиться настолько неблагоприятно Дурьодхана не хотел. Он вообще предпочел бы погодить с перевоплощением подольше. А кстати, где эта самая «Та»?

* * *

      — Камень… нужна отполированная каменная плита… И я знаю, где такая есть… — к счастью, от яркого лунного сияния в саду было достаточно светло.
      — Ашваттхама…
      — Воду, вино, молоко… взял?
      — Взял.
      Когда они стремглав выскочили из опочивальни, Карна не стал ни о чем спрашивать, просто повиновался без рассуждений, как на поле боя — Ашваттхама выглядел так, словно его ведут боги. А кроме того, будучи брахманом, сын Наставника прекрасно знал, что может понадобиться для молитвы. Единственное, чему Карна молча, лишь взглядом, удивился — это тому, что целью их спешного бега был не большой шивалингам в саду, где обычно молились царица и ее свита.
      Гладкая четырехугольная каменная плита лежала под деревьями недалеко от лотосового пруда. Появилась она тут с появлением во дворце ачарьи Дроны. Зачем камень понадобился Ачарье — не ведал никто, но, видимо, для каких-то обрядов, о которых Дрона никому не рассказывал. Его можно было использовать как стол, и однажды они с Шакуни попробовали сыграть тут в кости. Дрона разогнал игроков палкой, ругаясь при этом на чем свет. Таких упоительных выражений Васушена даже в конюшне не слыхивал. Но при этом даже Ашваттхаме не удалось выведать, на кой-отполированная каменюка сдалась его отцу. Дрона неизменно отговаривался тайной, которую откроет лишь сыну… когда-нибудь, когда дождется от него внуков.
      — Лей! — скомандовал Ашваттхама, кивнув на отполированную поверхность.
      Вода, вино и молоко залили каменное зеркало. Сын Дроны упал на колени, положил на камень ладони и замер. Медитирует? Молится? А ему-то, Карне, что делать? Он отпихнул подальше пустые кувшины и отшатнулся, тихо выругавшись — из зарослей, куда укатился сосуд из-под вина, с негодующим мявом выметнулась рыже-полосатая кошка царицы Гандхари. Вскочив на плиту, рыжая тварь пронеслась по ней так стремительно, что Ашваттахама вздрогнул, распахнул глаза и вскочил. Исчезнуть среди цветущих кустов беглянка не успела — юный брахман поймал ее за шкирку и безжалостно швырнул в лотосовый пруд.
      — Ты спятил? — возмутился Карна. — Ты что творишь?
      — Что надо, — кратко отозвался Ашваттхама, выуживая животное и водружая на алтарь.
      «Если окажется, что из-за него я напрасно бросил Дурьодхану в такой тяжкий миг, я удавлю этого недоделанного колдуна, и плевать, что убивать брахмана — тяжкий грех», — подумал Васушена. Он мог быть сейчас с другом, целовать его лоб и щеки, гладить волосы, согревать его руки в своих ладонях… А вместо этого…
      Кошка с совсем уж негодующим видом отряхнулась, обдав брызгами камень и обоих «жрецов», и дунула прочь.
      — Хорошо, — кивнул Ашваттхама. Подумав, зачерпнул еще воды из пруда, где выкупал кошку, и плеснул на камень. — А то пришлось бы ловить ее специально… Делай, как я!
      Карна кивнул, опустился у каменной плиты и положил ладони на нагретую за день солнцем мокрую поверхность.
      — Помогите! — выдохнул Ашваттхама, неотрывно вглядываясь в поверхность камня. Кристалл в его украшении искрился в лунном луче, словно под полуденным солнцем. — Если вы слышите нас. Прошу вас — помогите!
      — Если вы слышите нас… — повторил Карна.
      Если на свете есть боги, которым нравится, когда по их алтарям бегают мокрые кошки — то боги с ними. Все мысли сына Адиратхи были сейчас о Дурьодхане. Лекарь говорил глупости, принц никак не мог «изволить» бросить всех, кто любил его, и свое царство! Нет! Душа друга ожидала помощи, заблудившись среди миров. И если для ее возвращения нужно, чтоб по алтарю потоптался мокрый тигр — притащит он им этого тигра и самолично в пруду выкупает… Да он и жизнь, и кровь свою отдаст… Жизнь и кровь?!
      Выдернув из чехла нож, Карна несколько раз полоснул по руке, почти не ощутив боли. К чему беречь свое тело, если Дурьодхана может вот-вот оставить свое? Красные струйки щедро разлились по гладкому камню. Для чего все-таки Дрона положил его тут? Хотя для чего бы ни положил…
      Поверхность камня вдруг изменилась и стала ясно-прозрачной, как спокойная поверхность пруда, потом замутилась, словно подернувшись туманом. И сквозь этот туман проступали лица… Нет. Лики.
      Невообразимо прекрасный лик воина. Разметавшиеся по плечам волосы цвета солнечных лучей. Зеленые кошачьи глаза, продолговатые, как лепесток лотоса. Его образ явил себя лишь на мгновенье, сменившись другим, как Солнце сменяется Луной при наступлении ночи. Потому что если первый воин был подобен Солнцу, то второй — Луне. У него была такая же светлая кожа, как у Чандрадэва, и так же обрамляли лицо черные волосы, но глаза были синими, как сапфиры. Разве у Чандры такие глаза?
      — Я молю о помощи! — едва шевеля губами, прошептал Карна, бестрепетно встречая синий взгляд неведомого бога. — Не дайте погибнуть моему другу, махарадж! Его душа пребывает в неведомых далях, его тело страдает… Он не заслужил такой участи, верните его нам, великодушный! Моя жизнь и моя кровь принадлежат ему!
      Видение не ответило, лишь согласно (о только бы так, только б не померещилось!) склонило ресницы. И исчезло. Остался полированный камень, залитый молоком, вином, водой и кровью.

      * * *

      Логика подсказывала, что если на левой стороне есть конь, гуляющий с фрески на фреску, и воин, способный его поймать, то и справа должно быть что-то подобное. Ладно, если оно тут есть -- увидим… Надо искать огонь. Или воду.
      Пришла резонная мысль, что найти их надо непременно на правой стороне -- выйти-то ему надо в Бхарату, а не в Хираньякшетру. Как на грех, ни огня, ни воды больше не попадалось. Зато опять нашлась батальная сцена… Бхуты! На этот раз ошибиться было невозможно. Карна! Тело друга было прибито стрелами к борту колесницы, пронзенное сплошь, как Дед Бхишма на одной из прежних картин, а вокруг стояли братья-Пандавы с такими рожами, словно вознамерились ракшасским обычаем сожрать труп. Из-за их спин довольно лыбился знакомый демон. Да чтоб тебя, нечисть!
      Дурьодхана быстро миновал фреску и... замер напротив следующей. Картина являла поле после сражения. Среди изрубленных, растерзанных тел людей и коней бродили женщины. На миг Дурьодхане показалось, что он слышит их душераздирающий плач. Иные поднимали в руках камни и палки, пытаясь отогнать от трупов скалящееся зверье… А над всем этим ужасом едва зримым силуэтом проступала фигура… матери. В спавшем на плечи покрывале, в знакомой повязке на глазах, царица Гандхари стояла, воздев руки к черным небесам, словно проклиная кого-то...
      Картина могла бы быть потрясающей, пусть и печальной и страшной, но мерзкая галерея не могла не напакостить даже тут. На переднем плане красовалось до дрожи неуместное изображение колесницы -- белой, с золотой отделкой, достойной царя. Вот только вместо положенной четверки породистых коней впряжена в нее была единственная длинногривая кобыла, пегая, толстая и сонная. За суту сидела та самая уродливая дэви, на чье сари покушался брат Духшасана.
      Дурьодхану передернуло. Теперь девица казалась моложе, чем на прошлой фреске -- как раз его ровесницей, хотя лучше от этого не делалось. Обычно некрасивые девушки вызывали у принца сострадание, но от этой брала оторопь, а само ее присутствие на картине казалось отвратительным кощунством, вызывающим ярость. Откуда-то пришло ясное понимание, что это Она и есть. Та, с кем нельзя идти.
      -- Убирайся, тварь! -- вслух приказал сын махараджа. Да уж, если не найдется другого выхода -- лучше взять вороного и стать марутом, чем... эта брахмаракшаси на пегой кобыле. -- Синего тебе в мужья! -- зло пожелал он и добавил с неожиданным воодушевлением: -- Если у меня есть хоть какие-то духовные заслуги -- пусть так и будет!
      "Так и будет… будет… будет…" -- откликнулось эхо под сводами галереи.
      Я сошел с ума, отрешенно подумал принц, почему-то даже не огорчившись, и перевел взгляд дальше… И понял, что недооценил подлость этого пакостного места — галерея словно почуяла его гнев, и, как хитрый купец, выложила новый товар: мол, коли не нравится так, то можно и этак. На следующей картине был он сам. Высокий, сильный кшатрий обещанных двадцати четырех лет. В расцвете молодости и мощи. Два роняющих кровавые капли меча в руках — и зверски изрубленное тело у ног. Тело Великого Бхишмы. Самым жутким было то, что Владыка, кажется, был еще жив… но какой смысл медлить с определением часа своей смерти кшатрию, у которого отрублены руки и ноги? А за спиной победителя с медово-благосклонной улыбкой стоял Синий. И протягивал руку, словно намереваясь одобрительно похлопать по плечу…
      — Нет, — яростно выкрикнул Дурьодхана. — Нет! Этого не будет. Слышишь? Ты не получишь ни меня, ни их! Не получишь! — Он отвернулся, пытаясь унять дрожь бессильного бешенства. Нельзя поддаваться отчаянию! Иначе этот… выиграет! — Я понял урок! — проговорил принц, вновь поднимая взгляд на синего подстрекателя преступлений. — Мироздание — не мир, а предсказание — не судьба. А я — не ты! И я не спрячусь под корягу, дожидаясь, когда ты за нами придешь, жаждущий нашего истребления!
      Короткий кинжал словно сам выскользнул из ножен. Метать ножи Дурьодхана умел отменно, куда лучше, чем стрелять из лука, но что можно сделать фреске? Стереть ее? Или… Лезвие легко рассекает кожу на запястье, смазывая клинок кровью. С одной стороны? С обеих? Пусть с обеих — для верности. Может, это и нелепо, может, врагу все равно, это же демон! Может, ему раны удовольствие доставляют, как поцелуи возлюбленной? Алый от крови нож мелькнул в воздухе и вошел в разрисованную каменную стену, как в масло.
      Полный ярости крик из тех, что звучат на поле боя, раздавшийся даже не рядом, а где-то в сознании, оглушил его. Фреска начала меняться. Не на глазах, но стоило моргнуть или отвести взгляд — и она делалась другой. На ней не было уже никого, кроме демона, превращавшегося во что-то и вовсе немыслимое: какое-то кошмарное скопище клыкастых пастей, пожирающих людей и мир.
      Дурьодхана невольно отшатнулся от этой жути, почти врезавшись в противоположную стену, оказавшуюся неожиданно близко.
      — Я принадлежу не тебе! — вслух произнес принц. — Твоей власти надо мною нет! Убирайся в… Закат!
      И замер от теплого ощущения огромных крыльев, невесомо укрывших его. Словно кто-то неизмеримо могучий вдруг встал за спиной и обнял. Принц медленно обернулся…
      На фреске был Город. Тот самый, что пригрезился ему, явился в воде вместе с последним глотком сомы. Значит, он не пьяный бред! Он есть, город, выстроенный Богами. Опоясанный могучими кольцами стен, воздвигнуть которые неподвластно человеческим рукам! А над городом, осеняя его своей непередаваемой мощью, укрывая от всех опасностей, парила в четырехцветном сиянии невероятная Божественная Форма.
      Тело и могучие распахнутые крылья Гаруды, четыре головы на изогнутых змеиных шеях — словно веер голов могучего нага. Две напоминали конские, две — грозили острыми клыками вепрей. Четыре длинных щупальца, как у легендарных морских чудовищ, о которых рассказывают живущие на побережье, падали вниз, красиво изгибаясь на концах, как стебли цветка. Вид неведомого создания был грозен и тоже мог внушить ужас, но… Тот, на противоположной стене, пришел разрушить мир и был занят разрушением. Этот, парящий над Великим Городом Хираньякшетры — был Защитником.
      В следующий миг человеческие руки обхватили принца за плечи и крепко встряхнули. Дурьодхана дернулся, безуспешно пытаясь вырваться, и наконец-то оторвал взгляд от Защищающего Город. Перед ним стоял тот самый синеглазый кшатрий, представший ему в видении. Сейчас на царе юга были черно-красные одежды, а у пояса висел меч с лиловым камнем в рукояти, но не узнать его было невозможно.
      — Юноша, вы что тут забыли?! — вопросил воин с тихой яростью. — Как вы умудрились сюда забраться? Я вас едва отыскал. Что вы вообще тут творите?
      — Н-не знаю, — озадаченно отозвался принц, не сводя взгляда с… Познавшего Ветер.
      — Оно и видно, — Алва схватил руку Дурьодханы, зажимая кровоточащий порез. — Надо же было додуматься… Миры отмываются кровью Богов, твоей на такое не хватит! Голову подними… — он вглядывался в лицо принца долго, напряженно и внимательно. От этого было неуютно, но протестовать сын Дхритараштры не решился.
      — Так как тебя зовут и откуда ты? У нас так даже на юге Багряных Земель не одеваются, да и кошмары у тебя явно не местные… — Познавший Ветер мельком глянул на фрески и выпустил запястье принца. Дурьодхана удивленно посмотрел на свою руку. Порез, кажется, закрылся.
      — Я старший сын махараджа Хастинапура, Дхритараштры из рода Куру, мое имя Дурьодхана, Прабху. Да пребудет с вами благословение Махадэва, — склонил голову принц, складывая ладони. — Могу ли я узнать благородное имя сокрушителя вражеских крепостей?
      Вообще-то имя он уже знал, но не взялся бы объяснить, откуда. Так что лучше спросить.
      — Можешь называть меня Алвой, — ожидаемо дозволил «сокрушитель крепостей», напряженно о чем-то размышляя. — Махадэв… Бхарата. Так как ты ухитрился тут оказаться, Дурьодхана из рода Куру? Неудачно совершил обряд, бредишь в лихорадке или пьян до изумления?
      — Боюсь, вы правы в последнем, Прабху, — покаянно сознался принц. — Хотя… и в первом тоже.
      — То есть это была какая-то жреческая отрава? Было хоть из-за чего?
      — Дело в том, что я воплощенный демон, который погубит род и династию, — вздохнул Дурьодхана. — Так думают все вокруг… Ну, почти все… Я жаждал знать, так ли это. И что мне делать, если…
      — Надо же! — криво усмехнулся Алва. — А меня впервые причислили к воплощенным демонам где-то лет в девятнадцать! Хотя… — он скептически оглядел фрески. Демон теперь имел вид яростного синекожего воина на поле боя, занесшего над головой колесо. В кого он целился — было непонятно. Кажется, в крылатое существо на противоположной стене. То выглядело изготовившимся к драке. — Вы способный юноша, ваше высочество! Весьма занятно! — проговорил синеглазый кшатрий с ноткой веселого восхищения в голосе. — Счастье, что все здесь — морок, не хотел бы я видеть их драку воочию. Увлекательно, но уж слишком убыточно! Такого лучше не устраивать в своем доме, замучаешься вставлять окна и менять ковры. — И добавил серьезно: — Поверь, если б ты был вот этим, — он кивнул в сторону Синего, — ты знал бы точно. А «почти всех вокруг» можешь слать в Закат и дальше. Проживешь ты свою жизнь демоном или святым — решать лишь тебе. И никому другому.
      — Что это за место, Прабху? — рискнул спросить сын Дхритараштры, с трудом скрыв вздох невероятного облегчения.
      — Место, где лучше не оставаться, особенно тебе, — отрезал Алва. — Давай руку и пошли отсюда. Стены вот-вот сойдутся.
      Стены? Коридор и впрямь выглядел более узким… Боги, а Дурьодхана ведь даже не заметил этого, занятый фресками!
      — Подождите! — Мысль упустить свой шанс пугала больше любых демонов и любых сходящихся стен. — Пожалуйста, выполните мою просьбу… — Дурьодхана упал на колени, касаясь ладонями обуви великого военачальника Хираньякшетры. — Примите меня как своего ученика, гурудэв!
      — Я не беру оруженосцев, — отрезал Алва. — Встаньте немедленно, принц, ненавижу эти южные церемонии.
      — Прошу вас, сделайте исключение! — взмолился Дурьодхана. — Или я поставлю ваше мурти и буду поклоняться вашим стопам и совершать аскезы, пока вы не измените решение, либо моя душа не покинет тело!
      — Какая прелесть! — восхитился Алва, слегка приподняв бровь. — Принц, вас учили, что вымогательство — это дурно?
      — Я тяжкий грешник! — согласился принц, покаянно склоняя голову, и тут же вновь поднимая упрямый, умоляющий взгляд. — Примите меня как своего ученика, гурудэв, и наказывайте, как сочтете нужным. Но я не оставлю своего намерения. Клянусь, я достигну вас, как дэви Парвати достигла Махадэва…
      — Надеюсь, не с той же целью, — хмыкнул Познавший Ветер. — Впрочем… считайте, вы сумели меня заинтриговать, ваше высочество. Принц Дурьодхана из рода Куру, я, Рокэ Алва… сенапати Талига, раджа Кэналлоа и Варасты, и прочая, и прочая… принимаю вашу службу!
      — Клянусь, моя кровь и моя жизнь… — неверяще выдохнул принц.
      — Осторожней с кровью, Уданрадж! Она у вас слишком непростая! Лучше не клянитесь ею, опасно, — оборвал Алва, вздергивая непрошенного ученика на ноги. — За мной, оруженосец! Бери меня за руку! Ну?!
      Он развернулся к фреске на торце, полыхавшей закатом… нет, настоящим огнем!
      — Моя кровь и моя жизнь принадлежат моему царю, моему царству и вам, гурудэв! — упрямо отчеканил Дурьодхана. Под сводами галереи грохнул раскат грома, словно молния разорвалась прямо над головой. — А клятв пусть боятся те, кто ценит ложь выше правды!
      — Квальдэто цера(4)! — с тоской в голосе выругался Алва, выдергивая принца прочь из галереи, прямо сквозь грозно взревевшее закатное пламя…

* * *

      — И в третий раз мне следовало призвать самого Громодержца Индру, ибо третий из моих детей должен был быть сыном Молнии, величайшим из живущих героев…
      Юдхиштхира со вздохом приоткрыл глаза. На лице брата Арджуны, сидевшего напротив, было написано блаженство. О своем грядущем величии братик готов был слушать дни напролет.
      — …И все вышло так, как предрекал великий святой, прекраснейший из подвижников Видхусара…
      — Видхусара? — Бхима пихнул за щеку еще один ладду. — Мама, да какой же он прекрасный подвижник? На него же смотреть противно…
      — Будь почтительнее брат, не хочешь же ты сказать, что наша праведная матушка не является правдоречивой? — оборвал Юдхиштхира исключительно приличия ради. В душе он был полностью согласен с братом. Отшельника Видхусару принц видел, когда тот пришел сообщить матери, что настала пора отправляться в Хастинапур и предъявить свои права как вдовы и детей махараджа Панду. Внешность подвижника наводила на мысль, что в прошлой жизни святой муж был мышью. Имя брахмана очень шло ему, Видхусара и впрямь был какой-то серый, словно покрытый пылью.
      — Не смей так говорить, Бхима, или я накажу тебя долгими молитвами в храме! — строго предупредила мама. — Твой брат прав. Риши Видхусара — великий святой! Сам Парашара, доблестный и мудрый, сделал его своим первым советником и наставником своего сына Вьясы! Лишь в одном мой муж пошел против его воли. Риши Видхусара настаивал, чтобы четвертый сын был зачат от Бхагавана Варуны, но в ночь перед обрядом Панду приснилась великая волна, смывающая все с лица земли. Устрашившись, мой муж наотрез отказался тревожить Владыку Океана. Риши был недоволен, но согласился на Камадэва или Ашвинов. Мы решили, что Божественные Целители лучше. Но поскольку их было двое, то и плод получился двойной. Риши был не очень этим доволен. Ведь должно было быть Четверо.
      Странно, что не попросил утопить лишнего, мелькнула у Юдхиштхиры крамольная мысль. Уж очень неприятной была остренькая физиономия и злобными глазки «праведника».
      — …Всегда Четверо. Ожидающие Одного, который призовет их для великих деяний… Он уже пришел в этот мир, и когда настанет час, я назову вам его имя, его, рожденного в грозный миг, когда стихии ярились над Арьявартой…
      — Это что — Дурьодхана? — поморщился Арджуна.
      — Дурьодхана — презренный демон-самозванец, ворвавшийся в этот мир в грозе и вихре, дабы смутить людские души. Но волю Богов не сломить, и его собственную душу заберет ад! — грозно произнесла мать. — Мне ведомо имя Единственного, и я назову его вам, когда придет время встречи. Не раньше. А ты, Юютсу, — мама ласково улыбнулась сыну служанки, — держись моих сыновей. Ибо лишь с ними ты достигнешь величия и блага!
      — Махарани Кунти! Махарани Кунти! — раздалось за дверью. — Махарани! — молоденькая служанка, вбежав, почтительно склонилась перед вдовой царского брата. — Хорошие новости! Принц Дурьодхана передумал покидать тело!
      — Ну и слава Шиве Шанкаре! — хмыкнул Бхима, на радостях сжевывая очередное ладду. — Остальные мне в рукопашке не соперники, а с Бойцом хоть интересно…
      Юютсу облегченно всхлипнул и закрыл лицо руками.
      — Мама… — осторожно проговорил Юдхиштхира. — Думаю, надо навестить его… И тетю с дядей тоже. Выразить свою радость. Иначе нас могут не понять.
      — Конечно же… — медленно кивнула мать. — Я разделю эту радость с моей дорогой сестрой Гандхари.

* * *

      …В первый миг Дурьодхане пришла странная мысль, что он отвык от собственного тела. Все кости ныли, каждая мышца жаловалась, словно после чрезмерной тренировки или суровой аскезы. Даже глаза открыть удалось не сразу. Миг он просто лежал, чувствуя чужую теплую ладонь… жесткую руку воина, гладившую его по щеке.
      — Ты должен проснуться, Боец, — раздался голос, и принц понял, что все еще спит. Наяву Деваврата Бхишма никогда не говорил с внуком… так. — Не сдавайся. Ты должен жить!
      — Да, — хрипло выговорил Дурьодхана, открывая глаза. — Я буду жить. Мироздание — еще не мир, а предсказание — не судьба. Я не сдамся.
      Бхишма изумленно застыл. Над головой радостно заорали несколько голосов. Братья? О Шива Махешвара! Да что ж с ним было, что все сбежались? Или он и правда чуть не… остыл? А Карна? И Ашваттхама? Они здесь? Наверное тут, ведь иначе не может быть.
      Дурьодхана устало опустил ресницы. Ему хотелось спать. Просто спать, а не блуждать по жутким галереям, воюя с демонами. Но сперва…
      — Владыка, прошу… — с трудом произнес принц. — Омовение и массажиста… У меня все болит…
      — Брат, я принес тебе свежую одежду, — проговорил рядом Духшасана.
      Дурьодхана покосился на сверток в руках брата. Пояс лежал поверх чадара и дхоти. Нож, потерянный в галерее, был в ножнах. Все-таки сон? Сын Дхритараштры подумал — и с некоторым трудом согнул руку, разглядывая кисть. Поперек запястья ясно виднелся заживший шрам.

____________

1. Ин намээ Ундэ! Лэйе Ундэ! Лэйе Абвение! - Во имя Унда! Слава Унду! Слава Ушедшим Богам! (гальт.)
2. Песня Волн цитируется по «Отблескам Этерны»: «Сердце Зверя» т. 1
3. Речь Рокэ к Джастину Придду цитируется по «Отблескам Этерны»: «Сердце Зверя» т. 1
4. Квальдето цера! - непереводимое кэналлийское ругательство

Отредактировано Brigita (2018-09-10 00:33:32)